РЕЛИГИЯ ДИОНИСИЙСТВА
Заметки о творчестве Вяч. Иванова
Народная душа, защищаемая Вячеславом Ивановым, есть
ответственный перед Богом за судьбы своего народа ангел,
подобный ангелам церквей в Откровении Иоанна.
Ф. Степун

I
Личность и творчество Вячеслава Ивановича Иванова до настоящего времени по существу является очень мало исследованной. Многие его современники, среди них Д.С. и З.Н. Мережковские, Н.А. Бердяев, не говоря уж об А.Блоке и А.Белом, сегодня стали объектом самого пристального внимания не просто среди литературоведов, но и в кругу всех тех, кто интересуется историей русской литературы, тем более, если понимать эту историю с современной точки зрения. Но не так обстоит и обстояло дело с изучением творчества В.И.. Эпоха так называемого социалистического реализма, разумеется, этого не предполагала. Однако в те годы, когда в пределах СССР господствовал марксизм-ленинизм, и на Западе почему-то о творческих установках В.И. вспоминали очень редко. По настоящему интерес к этой фигуре возник, по сути дела, только начиная с 1980-х годов. Это может показаться странным. В 60-х и 70-х годах ещё были живы крупнейшие мастера русского зарубежья: Г.Адамович, Б. Зайцев, И. Одоевцева, Н.Берберова….. Но они ничего не сказали о В.И..
Почти удивительно, - тем более, если мы вспомним знаменитую «Башню», где в 1905-1907 годах собирался весь цвет русской интеллигенции, откуда родились и «Русские сезоны» П.Дягилева, и кое-что в марксистко-ленинских начинаниях (посетителями вечеров на «Башне» были А.В. Луначарский, М.Горький, Г.В. Чичерин…). А ведь эти встречи организовал именно В.И.. Душой же этих собраний была его жена Л.Д. Зиновьева–Аннибал. Сейчас во время информационной революции, когда нам открывается многое, что раньше не просто было спрятано за семью печатями, но вообще было неизвестно, а если и было известно, то по ряду причин не вызывало серьёзного общественного интереса, В.И. оказался как-то в тени. Видимо, по двум причинам: во-первых, потому что он никогда не поддерживал советскую власть и не находился в числе тех русских эмигрантов, которые в конце 20-х 30-х годов вернулись в СССР ( главным образом – «евразийцы»), и, во-вторых, никогда открыто не выступал против советской власти, хотя всегда отзывался о ней отрицательно и иронически – но не печатно и не публично. Даже советский паспорт регулярно продлевал до 1936 года (когда после предоставления ему итальянского гражданства он смог получить должность в библиотеке Ватикана).
Тут есть о чём задуматься. И, прежде всего, о том, что первая русская эмиграция резко распалась на два лагеря: тех, кто встал на позиции резкого неприятия большевистского режима, - эти люди группировались вокруг общества «Зелёная лампа», которое образовали Д.С. и З.Н. Мережковские, И. Бунин, Б.Зайцев, Тэффи, Г. Иванов и другие; и противоположный лагерь – уже упомянутые евразийцы Н. Устрялов, Н.Трубецкой, П.Савицкий, Д.Святополк-Мирский и др.. Некоторые из последних вернулись в Советский Союз, где и были расстреляны в 30-х годах, так что на своём личном опыте познали, что значит сотрудничать с советской властью.
Но В.И. выбрал тот путь, который казался ему самому наиболее правильным: путь пассивного сопротивления. Это связано с тем, что он никогда не был активным «политиком». Мережковские проклинали советскую власть от начала до конца, поддержали Муссолини и Гитлера с единственной надеждой опрокинуть сталинский режим. Для В.И. такой путь был неприемлем. В одном из своих стихотворений он самокритично признался: «Да, сей костёр мы поджигали…». Что же делать? Раз поджигали, он и загорелся. Так же, как изменилась и общественная ситуация, резко разошлись и пути символистов. Блок и Белый были убеждены, что большевистская революция - это новое явление Христа; Брюсов вступил в ряды РКП(б), а о том, что думали по этому поводу Мережковские, мы уже говорили.
Судьба В.И. сложилась по ряду причин по-другому. Мережковский - сын высокопоставленного чиновника министерства Двора, Бердяев - из старинного дворянского рода, причём его дед был генералом, а отец офицером-кавалергардом, потом киевским уездным предводителем дворянства, позже председателем правления киевского земельного банка. Сам же В.И. – сын небогатого землемера, который к тому же и умер, когда его ребёнку было около 5 лет. А его мать, урождённая поповна, в девичестве Преображенская, родила своего сына, т.е. В.И., на пятом десятке лет. Всю жизнь В.И. сохранял особую любовь к своей матери. Воспитывала она его в строго религиозно-православном духе. «Мне было семь лет, когда мать велела мне читать по утрам акафисты; ежедневно прочитывали мы вместе по главе из Евангелия. Толковать евангельские слова, мать считала безвкусным. (…) Детскими книгами она учила меня пренебрегать… В промежутке между нашими занятиями (…) мать играла нам Бетховена, сестра-консерваторка (сводная сестра по отцу – Г.М.),также исполняла на рояле какую-нибудь классическую вещь или пела песни Шуберта и Шумана». Вот почему впоследствии В.И. мог сказать: «… Пришёл некий великий грешник на исповедь. Исповедующий обращается к нему с вопросами: «Ты убивал?» - «Грешен».- «Прелюбодействовал?» - «Грешен». «Разбойничал?» - «Грешен». – Воровал?» - «Грешен». – и т.д. Наконец, спрашивает он: «Еретик?» - «Боже упаси». Вот таков и я. Во всём грешен, но не еретик, ибо в религии и во всём, к чему человек относится религиозно, есть православие и есть ересь, есть правый вкус и есть вкус еретика…» (Альтман М.С. «Разговоры с Вячеславом Ивановым», СПб, 2001, с. 38). Так обозначил свою позицию В.И. в 1921 году. «Еретиком» как бы и не был, то есть не был создателем или адептом еретического вероучения, но еретичествовал всю жизнь, можно сказать, только этим и занимался. Его собственные признания можно принять к сведению, но относиться к ним серьёзно вряд ли обосновано. В начале своей деятельности В.И. был учёным педантом, специалистом по греческому и латинскому языкам, – в середине – оккультистом-эзотериком, – а в конце – правоверным католиком. Теперешние ревнители православия, конечно, не одобрят тот факт, что сам В.И., а через некоторое время и его дети – Лидия и Дмитрий – перешли в католическую веру. Мы не будем с ними спорить, но это очевидный факт.
Был ли он «еретиком»? Сам он сказал в момент обращения в католичество, что
именно при обращении в эту веру понял по-настоящему всё величие христианского вероучения, в чём он не раскаялся до конца жизни. Об этом ясно пишет его дочь Л.В. Иванова в своей «Книге об отце», где она рассказывает, кстати, и о своём обращении в католичество (так же, как и об обращении своего брата Дмитрия). На первый взгляд может показаться, что, рассуждая о В.И., мы должны говорить о новообращённом католике. Такие в русской истории были. Вот В. Печерин:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать её уничтоженья,
И в разрушении отчизны видеть
Всеобщего денницу возрожденья……
Был ещё и Чаадаев, и конечно, – Владимир Соловьёв, которого В.И. Рассматривал всю жизнь как наставника и учителя. На этом фоне аналогичный поступок В.И. вроде немножко стушёвывается. Но суть дела не в этом. Рискну предположить, хотя во всей известной литературе о В.И., также как и в его творчестве, это вроде бы не подтверждается, что он сам никогда никаким «католиком» не был, так же, как и «православным». В литературе советского периода иногда даже мелькали утверждения, что В.И. будто бы был видным епархом Римско-католической церкви. Советский журналист М Чарный в своих воспоминаниях писал, что ещё в 20-х годах «время от времени о нём доходили вести в Москву, и старые литераторы считали, что он живёт в Риме, и в своём мистическом рвении дошёл до того, что даже, как говорят, стал кардиналом». Так думал даже его бывший сподвижник, а позже известный советский поэт и либреттист Сергей Городецкий. Правда, известно, что он встречался с тогдашним папой Пием ХII, но речи о том, чтобы В.И. было присвоено звание кардинала, разумеется, не возникало. Хотя… В биографии В.И. существует столько пробелов и многоточий, тайных зигзагов и неожиданных решений, что на текущий момент мы во многих аспектах вряд ли о нём можем сказать что-то до конца известное и окончательно определённое.

II
Наше время настоятельно требует правильного понимания той исторической ситуации, которая возникла в России 100 лет назад. Это связано с одной интересной особенностью: мировая история имеет загадочное свойство повторяться примерно каждые сто лет. Этот процесс начался с религиозной реформы Мартина Лютера: 1517 год. Лютер вывешивает публично свои знаменитые 96 тезисов, в которых говорит, что он не согласен с католической религией и отрицает власть Папы Римского. С ним согласилась половина Германии. Что последовало дальше, общеизвестно. Исторический цикл, раз начавшись, продолжался и далее. Начало следующего века: так называемое «смутное время» в России (1609-1612 годы). Через 100 лет – реформаторская деятельность Петра I-го): 1709 год – Полтавская победа, 1711 – глубокий провал – Прутский поход. А дальше понеслось по наклонной : 1812 год – война, в результате которой декабристское восстание1825 года. ХХ век говорит сам за себя. Достаточно только назвать даты: 1914, 1917… И вот ХХI век. Исторических сбоев за 500 лет не было ни разу. Поджидаем очередного юбилея.
Не я, конечно, первым занимался вычислениями и расчётами такого рода. В. Хлебников пытался оперировать цифрой 317 (об их знакомстве с В.И. речь пойдёт ниже), и у небезызвестного казачьего генерала и писателя П.Н. Краснова в одном из романов тоже мелькают созвучия такого рода.
По настоящему серьёзный разговор о творчестве В.И. может и должен происходить только при одном условии: если мы будем рассматривать его деятельность как эффект самостоятельной религиозной мысли, которая и к православию, и к католичеству имеет только косвенное отношение. Эту его веру и можно назвать дионисийством.

Здесь настало время уточнить некоторые детали биографии В.И.. Как отмечалось выше, его мать вышла замуж за небогатого землемера; она, убеждённая славянофилка, назвала сына Вячеславом в пику тогдашней моде на европеизированные имена. Раньше было принято считать, что В.И., благодаря своим выдающимся дарованиям (а кто их посмеет отрицать!), из Московского университета был направлен в Германию для продолжения образования у всемирно известного тогда историка-латиниста Т. Моммзена. И будто бы ему тогда же сам Моммзен предлагал кафедру античной филологии в одном из немецких университетов. Но постепенно выясняется, что это было не совсем так. Ни одной работы под руководством Т. Моммзена В.И. не написал, хотя, несомненно, был знаком с ним лично. Вообще говоря, он шёл по проторенной дорожке средней руки доцента, может быть, в будущем профессора по классической филологии. Латинский, а особенно греческий языки, он знал в совершенстве – мог не только писать на них, но и говорить. В этом из русских писателей «серебряного века» с ним мог поспорить только Валерий Брюсов, хотя греческий он знал слабее.
Но коренной переворот в жизни В.И. произошёл несколько позже. Для этого были два примерно равнозначных основания: знакомство с творчеством Ницше (на интеллектуально-философском плане) и знакомство с Лидией Дмитриевной Зиновьевой–Аннибал, в личном аспекте.
Ещё в гимназические годы он познакомился с сестрой своего товарища А.Н. Дмитриевского, на которой вскоре женился и имел от неё ребёнка. Но этот брак не был прочным. Летом 1893 года во время многочисленных путешествий по разным странам Европы, особенно же по Италии, В.И. встречает Л.Д. Зиновьеву-Аннибал и через полтора года, добившись развода с первой женой, вступает с ней в длительную связь, закончившуюся бракосочетанием в 1899 году. Об особенностях этого сложного периода В.И. в автобиографии писал так:
«Властителем моих дум всё полнее и могущественнее становился Ницше. Это ницшеанство помогло мне – жестоко и ответственно, но, по совести правильно – решить представший мне в 1895 г. выбор между глубокою и нежною привязанностью, в которую обратилось моё влюблённое чувство к жене, и новою всецело захватившей меня любовью, которой суждено было с тех пор в течение всей моей жизни, только расти и духовно углубляться, но которая в те первые дни казалась как мне самому, так и той, которую я полюбил, лишь преступною, тёмною, демоническою страстью. Я прямо сказал обо всём жене, и между нами был решён развод. Прежде чем были устранены многие препятствия, стоявшие на пути к нашему браку, я и Л.Д. Зиновьева-Аннибал должны были несколько лет скрывать свою связь и скитаться по Италии, Швейцарии и Франции. (…) Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой всё во мне обновилось, расцвело и зазеленело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличения назвать для нас обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряжённого духовного горения».
Для правильного понимания значения этого брака нужно ещё сказать, что Л.Д. тоже прежде была замужем за К.С. Шварсалоном, от которого у неё было трое детей. До сих пор остаётся совершенно неизвестно, как В.И. и Л.Д. удалось в относительно короткие сроки добиться православного развода, что, скажем, для В.В. Розанова оказалось мучительной и неразрешимой проблемой всей жизни. Мы можем только выдвинуть гипотезу, что дело не обошлось без вмешательства брата Л.Д. – А.Д. Зиновьева, который был губернатором Санкт-Петербургской губернии (ныне Ленинградская область – Г.М.), которая и тогда, как и теперь, составляла отдельную административную единицу и не входила в состав петербургского генерал-губернаторства. Тем не менее, В.И. и Л.Д. вынуждены были обвенчаться не в России, а в итальянском городе Ливорно, хотя и по православному обряду, но с элементами излюбленного В.И. дионисийства. Судя по всему, этот брак с точки зрения официального российского православия был не вполне законным, но «молодожёны» от этого не страдали. Всё покрывали обширные связи супруги. Этот брак сразу решил и все материальные проблемы молодой семьи, поскольку она обладала большим личным состоянием и – через родственников – влиянием в тогдашних административных кругах, тем более, что была прямым потомком знаменитого Абрама Петровича Ганнибала – «арапа Петра Великого». Между прочим заметим, что Л.Д. была человеком высокообразованным и полным творческой энергии, автором трёх книг, вышедших при её жизни: драмы «Кольца» 1904 , сборника рассказов «Трагичекий зверинец», 1907, роман о лесбийской любви «Тридцать три урода» 1907, и посмертного сборника рассказов «Нет», опубликованного в 1918 году. О необычной внешности и манерах Л.Д. интересно свидетельствует наблюдательная М.В. Сабашникова (жена М. Волошина), оставившая её словесный портрет: «Странно-розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Лицом она походила на Сивиллу Микеланджело— львиная посадка головы, стройная сильная шея, решимость взгляда; маленькие уши парадоксально увеличивали впечатление этого львиного облика: „Такая любого Диониса швырнет себе под ноги“». Под «Дионисом» здесь, судя по всему, подразумевается В.И.. Уже с 1900 года скитания семьи прекратились: «был нанят дом в Женеве. Там родители поселили семью, вдали от смутного времени на родине. Это к тому же освобождало их для литературной деятельности. (…) К семье приезжали на более или менее краткие побывки. Каждый приезд ощущался как большой праздник, всё преобразовывалось и оживлялось. (…) Наша маленькая вилла в Женеве villa Java (Жава), была милая, в 2 этажа, а сверху ещё третий, где были чердак и мансарды. Вокруг- очень большой сад.», - так писала позднее их дочь Лидия Вячеславовна Иванова («Книга об отце»). В первые годы ХХ века супруги бывали на родине только наездами. Однако их обострившийся интерес к вопросам русской и мировой культуры, к появившемуся тогда движению символистов настоятельно требовал возвращения в Россию для того, чтобы принять самое активное участие в русской литературной и общественной жизни. Процесс этот был непростым. И В.И., и Л.Д. чувствовали свою внутреннюю духовную силу, но, долгое время пребывания за границей не давало им возможности завязать прочные литературно-общественные связи. Поворотным пунктом в их общественном признании стало чтение В.И. курса лекций о дионисийстве в парижской Высшей школе общественных наук, организованной одним из крупнейших русских масонов М.М. Ковалевским в 1903 году. «Инициатором этого приглашения был покойный И.И. Щукин; с покойным М.М. Ковалевским связала меня с тех пор глубокая приязнь. Там я познакомился с пришедшим на мою лекцию Валерием Брюсовым, уже рецензировавшим мою книгу стихов. Мережковский писал мне, прося дать лекции о Дионисе в “Новый путь”». – писал В.И. в «Автобиографических заметках». После этого имя В.И. получило известность в литературно-общественной среде России. В одном из писем того времени Л.Д. признаётся: «Сотрудничание в «Новом пути», для нас великое счастие, ибо даст нам возможность высказывать себя, своё миросозерцание, но не одиноко, а как бы “in Reih' und Glied” (в едином строю, плечом к плечу, - нем). Словом, говорить нечего: это счастие, и я боюсь ему верить». (22 февраля 1903 года). ( Все письма цитируются по изданию: Н.А. Богомолов «Вячеслав Иванов в 1903-1907 годах: Документальные хроники», М.: 2009). Но за подлинное признание приходилось ещё бороться. В другом письме Л.Д. пишет: «Какое счастие, если Мережковский искренний человек! Глубокое было бы счастие найти братьев по Порыву и идти вместе». Или вот: «Мережковский писал чудесное, горячее, русское по сердечности и детской простоте письмо и упомянул, что 20-го вышла книга и в ней критика Брюсова! Он писал, что стихи Вячеслава, как и вся его личность, родная ему». (26 марта / 8 апреля 03). Но на самом-то деле поначалу и Мережковские, и В.В. Розанов приняли посланца В.И. и Л.Д. сыоё миросозерцание М.М. Замятнину довольно холодно. Последняя так описывает свой визит к В.В. Розанову: «Долго не решалась позвонить, наконец нажала на особенно как-то выдающуюся пуговку звонка, да ещё с надписью «нажать». Горничная открывает и говорит: “Спит, мол, нельзя видеть”. Я спрашиваю, когда же можно видеть, и пока рассуждаю с горничной в передней, выходит жена (В.Д. Розанова – Г.М.), очень симпатичная, мягкая и тихая и говорит, что если я извиню её мужа за то, что он в халате меня примет, т.к. он в это время всегда занимается, то можно, и затем, обращаясь в сторону кабинета Розанова, говорит: “Вася, тебя видеть хотят и извинят, что ты в халате”, и просит войти тотчас же. Меня, извиняясь встречает худенький, скорее небольшого роста человечек в халате, нервный и тоже тихий. Я, конечно, тоже извиняюсь усиленно и говорю о целе (так!) моего прихода; сначала заявляет, что это совершенно невозможно, но затем, после нескольких вопросов, выясняющих, что ли я такое, делается доброжелательным и говорит, что для того, чтобы попасть (на одно из религиозно- философских собраний – Г.М.) … надо, чтобы я съездила за согласием к Мережковскому и Тернавцеву….». А по поводу З. Гиппиус та же корреспондентка отзывается так: «…нет, её я ещё переварить не могу – не может же быть, чтобы она только казалась такой кривлякой. Она ничего не говорила, но кривлялась весь вечер несказанно и держала себя некультурно. Она красива и, верно, умна, но что за душа у неё? Это вопрос». (Из писем 18/5 февраля и 7/20 февраля 1903 года). Всё радикально изменилось, когда супруги окончательно вернулись в Россию и в 1905 году сняли в Петербурге обширную квартиру на 6-ом этаже дома 25 по Таврической улице. Верхний 7-ой этаж был построен в виде купола, из-за чего весь дом получил название «Башни». Однако в понятие «башни» вкладывался более глубокий смысл – своеобразной постройки, аллегорически напоминающей знаменитую Вавилонскую башню, которая должна была бы выражать и устремления к божественным истинам, и попытку своеобразного богостроительства.
III
Незадолго перед этим парижские лекции В.И. публикуются в нескольких номерах журналов «Новый путь» и «Вопросы жизни» под названием «Эллинская религия страдающего бога». Наряду с печатавшимися там же протоколами проходивших в этот период Религиозно-философских собраний это крупное теоретическое произведение В.И. стало одной из фундаментальных работ, лежащих в основе русского религиозного возрождения начала ХХ века. Во время начавшейся первой русской революции Мережковские уехали в Париж, а В.И. и Л.Д. напротив вернулись на родину, где с осени 1905 года и начались постоянные собрания на Башне. Они проходили по средам и поэтому получили название «Ивановские среды». В отличие от заседаний Религиозно-философских собраний и заседаний РФО ивановские среды имели характер журфиксов. Поначалу это были «скромные собрания друзей и близких знакомых из литературного мира» (Н.Бердяев «Ивановские среды»). Но В.И. и Л.Д. сумели «создать вокруг себя особенную атмосферу и привлечь людей самых различных душевных складов и направлений. Это была атмосфера особенной интимности, сгущённая, но совершенно лишённая духа сектантства и исключительности. Поистине В.И. Иванов и Л.Д. Зиновьева-Аннибал обладали даром общения с людьми, даром притяжения людей и их взаимного соединения. Много талантливой энергии тратили они на людей, много внимания уделял каждому человеку, заинтересовывались каждым в отдельности и заинтересовывали каждого собой, вводили их в свою атмосферу, в круг своих исканий. (…) Всегда было желание у В. Иванова превратить общение людей в Платоновский симпозион, всегда призывал он Эрос.” Соборность” – излюбленный его лозунг. Все эти свойства очень благоприятны для образования центра, духовной лаборатории, в которой сталкивались и формировались разные идейные и литературные течения. И скоро журфиксы по средам превратились в известные всему Петрограду, и даже не одному Петрограду, “Ивановские среды”, о которых слагались целые легенды». (Н. Бердяев, там же). Но не всегда эти собрания проходили так благообразно, как пишет Бердяев. Вот свидетельство из устных воспоминаний В.И., записанное Ольгой Дешарт: на одном из собраний Брюсов «провозгласил Бальмонта первым поэтом и увенчал его лавровым венком. Наконец, потребовал, чтобы все стали на колени перед прославленным певцом. В.И. наотрез отказался.(…) Много пили. Приближалась минута, когда совершенно пьяный Бальмонт, как это всегда с ним случалось, вдруг вскочит и убежит в холод, в ночь, неизвестно куда. На сей раз поручили приезжему гость, новичку, (…) догнать лавроносного беглеца и водворить его домой. Мороз трескучий. В.И. был в длинной шубе, меховой шапке и тёплых ботах. Быстро двигаться ему было тяжело. Бальмонт выскочил без пальто и бежал с привычной пьяной лёгкостью. Всё же В.И.ухитрялся за ним поспевать, но вдруг на каком-то перекрёстке Бальмонт, увидев городового, со всех ног к нему разлетелся, за него спрятался и вызывающе ему бросил: “Избавьте меня, пожалуйста, от этого иностранца; он меня преследует”. Городовой обомлел, увидев перед собою важного барина без шубы, с лавровым венком вместо шапки, и только руками развёл. (…) Когда на других санях В.И. прилетел в дом беглеца и вошёл через не запертую пьяным хозяином наружную дверь, он увидел Бальмонта в столовой, спокойно и деловито подходящего к каким-то бутылкам. Но тот, сразу учуяв погоню, с кошачьей ловкостью выскочил в окно. В.И. бросился за ним через дверь, в ужасе, готовясь к страшному зрелищу, но тут же и успокоился, ибо вдали разглядел фигуру порученного ему поэта, который, как ни в чём не бывало, мчался прочь от него вдоль по улице. Убежал. На следующий день его нашли в каком-то притоне крепко спящим». Эти воспоминания мы приводим не случайно, потому что именно такой стиль поведения был присущ тому явлению, которое В.И. уже тогда определил как дионисийство. Но сначала небольшое отступление. Пожалуй, следует сказать, что именно в первые годы ХХ века в России формируется особый слой людей – представителей творческой интеллигенции, – которые принципиально отказываются и от идейной ангажированности, и от «тараканьих бегов» за житейским успехом, а посвящают всё своё время размышлениям о самых насущных, по их мнению, вопросах: о жизни и смерти, о религии и вере вообще, о смысле творчества… Они постоянно переходят с одних собраний, посвящённых этим темам, на другие, встречаются то у В.И. на средах, то (позднее) в доме Мурузи у Мережковских, то «на воскресеньях» у В. Розанова. Именно благодаря этим людям и создалась блистательная культура русского Возрождения, которое теперь принято называть серебряным веком. Н. Бердяев в своих воспоминаниях пишет: «Душой, Психеей “Ивановских сред” была Л.Д. Зиновьева-Аннибал. Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало всё наше общение, все наши разговоры. Л.Д. Зиновьева-Аннибал была совсем иной натурой, чем Вяч. Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперёд и ввысь. Такая женская стихия в соединении с утончённым академизмом Вяч. Иванова, слишком много принимающего и совмещающего в себе, с трудом уловимого в своей единственной и последней вере, образовывала талантливую, поэтически претворённую атмосферу общения, никого и ничего из себя не извергавшую и не отталкивающую. Три года продолжались эти «среды», отвечавшие назревшей культурной потребности, всё расширялись и претерпевали разные изменения. Я, кажется, не пропустил ни одной «среды» и был несменяемым председателем на всех происходивших собеседованиях. (…) Мистический анархизм, мистический реализм, символизм, оккультизм, неохристианство,– все эти течения обозначались на средах, имели своих представителей. (…) Но ошибочно было бы смотреть на среды, как на религиозно-философские собрания. Это не было местом религиозных исканий. Это была сфера культуры, литературы, но с уклоном к предельному». Здесь не место подробно рассказывать о тех или иных собраниях на «средах», об их участниках, - на эту тему уже сейчас существует большая литература мемуарного характера, хотя многое, конечно, не опубликовано и до сих пор. Отметим только один факт. В конце 1906 года Л.Д. серьёзно заболела воспалением лёгких. Болезнь протекала очень тяжело и длилась несколько месяцев, но в тот период, когда Л.Д., кажется, уже начала выздоравливать, она заразилась скарлатиной и осенью 1907 года скончалась. Этот сложный период на средах появилась приехавшая из Германии ученица Р. Штейнера Анна Рудольфовна Минцлова. Эта женщина сыграла очень значительную, но до сих пор до конца не выясненную роль в судьбе В.И.. Отметим только одну деталь. Тяжело больная Л.Д. на первый взгляд как бы непреднамеренно стала подталкивать В.И. к сближению с М.В. Сабашниковой. А.Р. всячески поддерживала эту идею, а М. Волошин, муж М.С. демонстративно устранился. Произошло неожиданное. В одном из писем Л.Д. Сообщает Минцловой: «Жизнь подрезала корни у моего Древа Жизни в том месте, где из них вверх тянулся ствол любви Двоих. И насадила другие корни. Это впервые осуществилось только теперь в Январе этого года, когда Вячеслав и Маргарита полюбили друг друга большой, настоящею любовью. И я полюбила Маргариту большою и настоящею любовью. (…) Более истинного и более настоящего в духе брака тройственного я не мог себе представить, потому что последний наш свет и последняя наша воля едины». (2марта 1907 года). Интерес к «тройственному» браку, как известно, возникал в разных вариантах и в семье Мережковских, и в других взаимоотношениях некоторых участников собраний на Башне В.И., но отношения последнего к Л.Д. были совершенно исключительными: «Смерть Зиновьевой-Аннибал была обставлена несколькими символическими актами, о которых Иванов сообщил близким. В частности, во время агонии он лёг к жене на кровать и принял её последнее дыхание (…); телеграмма, которой Иванов извещал их друзей о смерти жены , звучала следующим образом: “Обручился с Лидией её смертью”». (Обатнин Г. «Иванов-мистик. (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова) (1907-1919)» . М.:2000, с.84). Здесь уместно ещё раз вспомнить Н.Бердяева: «Вспоминаю беседу об Эросе, одну из центральных тем «сред». Образовался настоящий симпозион, и речи о любви произносили столь различные люди, как сам хозяин Вячеслав Иванов, приехавший из Москвы Андрей Белый и изящный проф. Ф.Ф. Зелинский и А. Луначарский, видевший в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса, и один материалист, который ничего не признавал, кроме физиологических процессов». Необходимо отметить, что неслучайно именно в те годы получили распространение теории З. Фрейда и К.Г. Юнга. Любопытно, что через несколько лет, столкнувшись уже за рубежом с братом композитора Н. Меттнера Э. Метнером, который был пациентом у Юнга, В.И. обратил внимание на глубокую мистическую сущность учения психоанализа по проблеме сексуальности. После смерти Л.Д. собрания на башне стали проводиться всё реже и постепенно сошли на нет, но взаимоотношения хозяина с А.Минцловой приобрели неожиданную окраску. А. Минцлова обозначила себя как сторонница учения Р. Штейнера. Но нужно сделать некоторое отступление: влияние оккультных наук на русских религиозно-ориентированных мыслителей начала ХХ века оценивается по-разному. Известно, что Всеволод Соловьёв, брат Вл. Соловьёва, увлекался теософией, долгое время был лично знаком с Е.П. Блаватской, но в конце жизни разочаровался в этом учении и написал о Е.П.Б. злобный памфлет. Сам Вл. Соловьёв по этому вопросу никогда не высказывался, между тем, как теософское движение, как и предсказывала Е.П.Б., получило широкое развитие. Преемницей Е.П.Б. стала Анна Безант, которая лично назначила Р. Штейнера в 1904 году руководителем Эзотерической школы теософии. Но Р. Штейнер, будучи по складу своей личности мистиком и визионером, не мог ограничиться теми рамками, которые ему предоставляло теософское общество. Свои видения и прозрения он не мог согласовывать с тогдашним руководством теософского общества. Поэтому он объездил всю Европу с чтением многочисленных лекций и к описываемому нами периоду был широко известен во всём мире. Взаимоотношения Р. Штейнера с русскими символистами – тема до сих пор почти не изученная. Тем более, что в это же время в Петербурге присутствовали представители так называемого Великого Востока Франции, гроссмейстером которого был Папюс. Он не раз приезжал в Россию, общался с представителями императорского дома и даже сказал Николаю II, что царская власть кончится сразу же после того, как он сам умрёт. Он умер в ноябре 1916 года. Сразу же после смерти Л.Д. Минцлова, будучи посвящённой в оккультные и теософские учения, сильно овладела вниманием В.И., который уже давно увлекался спиритизмом, так же, как и многие символисты. Но после смерти Л.Д. ему стало казаться, что её душа общается с ним посредством так называемого «автоматического письма». Это значит, что когда спирит-духовидец впадает в транс, его рука, в которой зажат карандаш начинает автоматически писать некоторые тексты чужим почерком, на разных языках, которые потом расшифровываются с определёнными сложностями. Известно около 100 текстов, написанных В.И. таким образом. Но главными среди них были как бы послания ему от покойной Л.Д., в которых она советовала ему жениться на его падчерице – Вере Константиновне Шварсалон. Узнав об этом, А. Минцлова резко выразила ему свой протест. Она упрекала В.И. за увлечение «физической», «земной» стороной страсти и за пренебрежение духовным началом. Для В.И. вопрос представлялся совершенно по-другому: через плоть к духу, погружаясь в тайны опьянения и совокупления, взойти к небесным высотам. Это и есть сущность дионисийства – оргии и вакханалии. А. Минцлова не раз намекала и даже сама прямо говорила, что она готова посвятить В.И. в Орден Розенкрейцеров, который старались возродить Д&񕴣 И. Сент-Альвейдр и Папюс, а главным образом, уже известный тогда в России Р. Штейнер. Его горячим поклонником в это время и много лет спустя был А. Белый ( но это уже другая тема). Узнав о предполагаемой новой женитьбе В.И., А. Минцлова загадочным образом исчезла. Она сказала, что едет куда-то на встречу с «братьями». В.И. и его друзья, простившись с ней на перроне вокзала, больше не получали от неё никаких вестей. Её дальнейшая судьба до сих пор неизвестна. Это, однако, напротив укрепило В.И. в мысли о женитьбе на своей падчерице. Об этом интересно пишет его единственная дочь от Л.Д. - Л.В. Иванова: «Наступает весна 1912 года. Мне скоро минет 16 лет. И вдруг Вячеслав ко мне обращается и приглашает к себе в комнату на башню, чтобы со мною поговорить. Мы проходим через маленькую левую боковую комнату. В ней сидит Вера и робко смотрит, как мы удаляемся. Я опять сажусь в важное чёрное кресло и слышу невероятные вещи. Вячеслав и Вера любят друг друга и решили соединить свою судьбу и всю жизнь. Это не есть измена маме. Для Вячеслава Вера есть продолжение мамы, как бы дар, который ему посылает мама. Будет ребёнок. (…) То, что я услышала, переворачивало весь внутренний мир, в котором я жила. Для Вячеслава вера – продолжение мамы! Вот они оба, робкие, полные волнения, ждут словно приговора от какого-то подростка. И я должна быть судьёй? Принять, что они говорят? Но, может быть, это будет измена матери? Я предам её? Минута была острой… Сердце исполнилось любовью, и я решила: – Я с вами. Вячеслав сказал: –Что бы ни случилось дальше в моей жизни, я этого момента не забуду». Вряд ли у кого из русских писателей «серебряного века» личная жизнь настолько сплетена с идейными исканиями, как у В.И.. Своеобразный тройственный брак с Д.С. и З. Н. Мережковских с Д.В. Философовым – это одно. Такие же сложные общения А.Белого и А.Блока с Любовью Менделеевой, женой последнего, - это другое. Можно вспомнить и многократные увлечения В. Брюсова, а тем более К. Бальмонта. Но для В.И. плотская связь с женщиной всегда означала важный внутренний духовный поворот – это и есть религия дионисийства, которая означает одновременно опьянение и эротический оргазм. Только так постигается существо бога.
IV Теперь настало время показать, как дионисийства, оргиазм и вакханалии претворились не только в историю России, но и пресуществились в личной судьбе В.И.. Как известно, понятие дионисийства в его религизно-философском ключе в новейшей культуре впервые появилось в знаменитой работе Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» в 1872 году. До того времени существовали лишь неясные представления о Дионисе-Вакхе (латинское Бахус), о каких-то полумифических древнегреческих празднованиях - дионисиях и вакханалиях, да и само слово вакханалия вошло в европейские языки как обозначения для разнузданных оргий ( кстати, тоже слово греческого происхождения, первоначально обозначавшее религиозное действо, а в пуританской европейской культуре ХIХ века превратившееся в эротический «оргазм»). Все эти слова и понятия в буржуазно-протестантской Европе, да и в России тоже, приобрели устойчиво отрицательный смысл, так же как и всё имевшее отношение к языческим культам. Ср. русское «поганый», то есть мерзкий, противный, – со значением латинского «paganus» – всего лишь язычник. Но углубление в этимологию слов, в том числе и в русском языке даёт нам возможность подхода и с несколько другой точки зрения. Ведь само слово язык в древнерусском и старославянском языках означало народ как носитель членораздельной речи, то есть языческий, собственно говоря, означает народный. Языческая вера – вера народа, в который ещё не было привнесено христианское учение. Ницше, совершивший в европейской культуре радикальный поворот в сторону неоязычества, рассматривался как подлинный революционер духа. Он отказался от закостеневшего в своей догматике и обрядности христианского вероучения, каким оно сложилось ко второй половине XIX века. На современников это произвело колоссальное впечатление. Он стал властителем дум творческой интеллигенции конца XIX – начала ХХ веков. Как мы уже говорили, русские символисты, а среди них и В.И., видели в нём один из высочайших авторитетов. Но В.И., будучи по образованию специалистом в классической филологии, знатоком истории античности, воспринял учение Ницше не как декларацию определённых религиозно-философских тезисов, а как отправную точку для более тщательного исследования в области возникновения дионисийской религии. Ницше было важно бросить вызов омертвевшему протестантскому и католическому вероучению и, начав с дионисийства, он пришёл к древнеперсидскому учению зороастрийцев. Но и оно приобрело под его пером черты нового религиозного символа («Так говорил Заратустра»,1884 г.). А для В.И. новое учение Ницше о Заратустре, в отличие, скажем, от В. Брюсова, практически никакой роли не играло, – он всецело углубился в исследование дионисийства. С этой же точки зрения он трактовал и ницшеанское представление о сверхчеловеке. «Ницше возвратил миру Диониса: в этом было его посланничество и его пророческое безумие», - писал он («Ницше и Дионис», 1994 год). _ «Мы почувствовали себя и нашу землю, и наше солнце восхищенными вихрем мировой пляски. (…) Мы хлебнули мирового божественного вина и стали сновидцами. Спящие в нас возможности человеческой божественности заставили нас вздохнуть о трагическом образе Сверхчеловека – воплощении в нас воскресшего Диониса. (…) Дионис есть божественное всеединство Сущего в его жертвенном разлучении и страдальном пресуществлении во вселикое, призрачно колеблющееся между возникновением исчезновением». ( Там же). По преданию Дионис был в оргаистическом безумии разорван на части беснующимися мэнадами (в современном правописании - менадами) и, таким образом, принёс себя в жертву. С этой точки зрения В.И. рассматривает и личность самого Ницше, который, как известно, в конце жизни впал в безумие и закончил свои дни в психиатрической лечебнице: «Есть гении пафоса, как есть гении добра. Не открывая ничего существенно нового, они заставляют ощутить мир по-новому. Он разрешил похоронную тоску пессимизма в пламя героической тризны, в Фениксов костёр мирового трагизма». ( Там же). При таком взгляде на вещи знаменитое выражение Ницше (amor fati) любовь к судьбе для В.И. – это любовь к трагическому, любовь к гибели и …к новому возрождению. Так понимается и теория о «вечном возвращении». Гибель и воскресение. В этой же статье В.И. цитирует и одно из стихотворений Ф. Сологуба, своего, если не единомышленника, то «единочувственника»: Оргийное безумие в вине, Оно весь мир, смеясь, колышет. Но в трезвости и мирной тишине Порою то ж безумье дышит. А мы можем прибавить к этому и знаменитое тютчевское: Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик - В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...(…) Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнцы, знать, не дышат, И жизни нет в морских волнах. Отсюда видно, насколько учение о дионисийском экстазе было близко русскому национальному самосознанию как реальное воплощение его мистической устремлённости. Тут вспоминаются и хлыстовские радения и скопческое самоистязательство. Но оргиастические элементы были присущи и некоторым другим религиозным вероучениям – праздник шахсей-вахсей В.И. лично наблюдал у мусульман-шеитов во время своего пребывания в Азербайджане в 1921 году, хотя к учению о дионисийстве это имеет лишь косвенное отношение. Так же, как и Ницше, В.И. был убеждён, что «трагедия возникла из оргий бога, растерзываемого исступлёнными. Откуда исступление? Оно тесно связано с культом душ и с первобытными тризнами. Торжество тризны – жертвенное служение мёртвым – сопровождалось разнузданием половых страстей. Смерть или жизнь перевешивала на зыблемых чашах обоюдно перенагруженных весов? (…) И в смерти улыбался улыбкой ликующего возврата, божественный свидетель неистребимой рождающей силы». ( Та же). Погибая в растерзании, Дионис своею кровью – вином – упояет участников оргий и тем самым – возрождается в них. Вакханты и вакханки в оргиастических и эротических безумствах возрождаются к новой жизни. «… Особенности дионисвой религии составляет отождествление жертвы с богом и жреца с богом. Типы богоборцев в круге дионисийских мифов сами приемлют Дионисов облик (Таким был, как считает В.И., и Ницше, который некоторые свои письма, правда уже будучи в состоянии психического заболевания подписывал «Распятый Дионис». – Г.М.). Страдая, они мистически воспроизводят страдания от них пострадавшего. И – как Иаков богоборец улучил благословление – так Ницше принял страдальное напечатление страдающего бога, им проповеданного и отринутого». (Там же). Трагическое для В.И. - это даже не просто форма проторелигиозного мироощущения, а сама основа жизни. «Сознание трагического человека совпадает с самими творческими токами жизни; он весь – её живые, содрогающиеся, чувствительные нити. Он воплощён в жизнь всецело; всем свои составом он погружён в динамику её «становления», - становление же всегда страда, горение, разлука, уничтожение и новое возникновение. Трагическое отношение к жизни есть пребывание в её нервах, в её кровеносных жилах, в её бьющемся сердце. (…) Трагический человек внутренне радуется внутреннему нарушению покоя, потому что последнее острие трагедии для него само существование весов, их уравнительный закон. Ясно, что он по природе своей не мирится ни с каким дележом, ни с какими межами, ни мирится с принудительною логикою и с человеческой справедливостью и душа его, если она тяготеет ко злу, предпочитает всеобщее распыление механическому взаимоограничению сил, – если же ко всеединству божественному, - Одним всецело умерима И безусловной синевой». («Два лада русской души», 1916). Как уже говорилось, дионисийские мотивы по мысли В.И. свойственны самым глубоким пластам русского национального характера и, разумеется, находили своё выражение во многих произведениях русской литературы. В частности «идея вины и возмездия, эта центральная идея трагедии, есть и центральная идея Достоевского» («Достоевский и роман-трагедия», 1914). Суть в том, что трагическая вина и состоит в отделении человека от Бога, в том, что он как бы стремится заместить собой Бога. В той или иной мере это и есть основной духовный мотив «Преступления и наказания», «Бесов», «Братьев Карамазовых». В позднейшей философской критике (у Н.Бердяева, М. Бахтина, современного литературоведа Л. Сараскиной) эта мысль воспринималась как самоочевидная, хотя выводы из неё делались различные.
V Здесь мы подходим к той трактовке вопроса о дионисийстве, которая отличает его понимание от того, которое было предложено Ницше. Последний писал: «Неопровержимое предание утверждает, что греческая трагедия в её древнейшей форме имела своей темой исключительно страдания Диониса и что в течение довольно продолжительного времени единственный сценический герой был именно Дионис. Однако с той же степенью уверенности можно утверждать, что никогда, вплоть до Еврипида, Дионис не переставал оставаться трагическим героем, но что все знаменитые фигуры греческой сцены – Прометей, Эдип и т.д. – являются только масками этого первоначального героя – Диониса». («Рождение трагедии…», Соч. в 2-х томах, М.: 1990, т.1, с. 93). Но В.И. исследовал этот вопрос в историко-филологическом и религиозном контексте. Особенно это относится к его итоговой книге «Дионис и прадионисийство» (1923 г., переиздана в 2005). Определяющая мысль для В.И. состоит в том, что вся европейская культура проистекает из прадионисийских религиозных представлений, суммированных в культе Диониса и нашедших своё окончательное воплощение в религии Христа, которого В.И. считал одним из воплощений Диониса. Многие исследователи отмечали, что В.И. стремиться подыскать евангельскому сюжету другой – неиудейский Ветхий Завет, который и должен найти своё выражение в дионисийстве, понимаемом в широком смысле. Эта мысль кажется парадоксальной, и строго говоря, напрямую она у В.И. нигде не выражена. Тем не менее, она вполне ясно открывается и в его учении о сущности искусства, и о его теургической природе - и в особенностях восприятия им трагических коллизий собственной судьбы. В отличие от В.В. Розанова, который видел, особенно в конце жизни, в некоторых откровениях Ветхого Завета своего рода возвещение какой-то религии «божественной плоти» (в связи с чем и определяется его особенное отношение к еврейскому вопросу), для В.И. ни иудаизм, ни Ветхий Завет никогда не представляли сколько-нибудь значительного интереса, так же, как, впрочем, и для Ницше. В христианстве (и в православном, и в римско-католическом исповеданиях) В.И. видел своего рода надисторический, даже надмирный смысл, лишь незначительным образом связанный с традиционным представлением, вытекающим из Библии. Это заставляет нас вновь вернуться к вопросу об увлечении В.И., как и большей части его окружения, теософскими и антропософскими учениями. Как мы уже отмечали, конец XIX – начало ХХ века были временем не только расцвета теософии, но и периодом, когда в кругах творческой интеллигенции возродился интерес и к розенкрейцерству и к масонству. Во Франции в эту эпоху возрождением розенкрейцерства занимались Сар Пеладан, Папюс и Станислав Гуайта. Об огромном влиянии Р. Штейнера мы тоже уже говорили в связи с А.Р. Минцловой при её длительном общении с В.И.. Особое внимание следует обратить на концепцию Р. Штейнера, наиболее полно изложенную в книге «Христианство как мистический факт и Мистерии древности» (1902). Согласно ей христианство в его эзотерическом понимании присутствовало во всех мировых религиях всегда, начиная с древнейших мистерий языческого периода. Приходится признать, что, хотя личные отношения с Р. Штейнером ни у кого из русских символистов (кроме А.Белого) не сложились, отрицать влияние такого представления на понимание исторической и мистической роли христианства у них практически невозможно. И Д.С. Мережковский, и В.И., и даже В.В. Розанов и В.Я. Брюсов в своих поздних сочинениях неизменно обращаются к темам древних мистерий не только европейского мира, но и Древнего Египта, отыскивая в них первоистоки христианской религии. Эта тема слишком серьёзна и практически не изучена, чтобы останавливаться на ней даже бегло. Достаточно просто упомянуть её значимость. Известно, что в Евангелии образ Христа не раз связывается с представлением о нём как об «истинной виноградной лозе», о том, какие мучения должен претерпеть виноград (плод этой лозы) в точиле под стопами виноградарей, чтобы стать вином – кровью причастия… Разумеется, все эти намёки и символы не могли пройти мимо внимания В.И.. Но важно и другое: он чувствовал себя обладателем некоего мистического опыта, который даёт ему право не обосновывать определённые принципы теми или иными научными аргументами и доказательствами, а наоборот подбирать эти доказательства, а также саму логику их построения как некий стилистический или композиционный элемент для наиболее ясного и убедительного выявления того, что определено уже изначально как внутреннее откровение. Такой подход обусловливает и художественную, и научную основы творчества В.И., а также и само понимание им сущности символизма и искусства вообще. Современное ему состояние культурной и социальной жизни (в дореволюционной России) В.И. определил как «кризис индивидуализма» (особо в одноимённой статье 1905 г.): «Индивидуализм “убил старого бога” и обожествил Сверхчеловека. Сверхчеловек убил индивидуализм… Индивидуализм предполагает самодовлеющую полноту человеческой личности; а мы возлюбили – Сверхчеловека. Вкус к сверхчеловеческому убил в нас вкус к державному утверждению в себе человека. Мессианисты религиозны, мессианисты-общественники, мессианисты-богоборцы – уже все мы равно живём хоровым духом и соборным упованием. (…) Сверхчеловеческое – уже не индивидуальное, но по необходимости вселенское и даже религиозное. Сверхчеловек – атлант, подпирающий небо, несущий на своих плечах тяготу мира. Ещё не пришёл он,– а все мы уже давно понесли в духе тяготу мира и потеряли вкус к частному. Мы стали звездочётами вечности, – а индивидуум живёт свой век, не загадывая вперёд, не перенося своего центра тяжести вовне себя». Вообще говоря, понятие о кризисе индивидуализма среди философов и писателей того времени было общим местом. Об этом писали буквально все, и все искали «соборности». Кто на путях церковного вероучения, кто в тайных ложах и обществах, а кто – разумеется, революционеры и, прежде всего, марксисты, – на путях пролетарского коллективизма (знаменитое ленинское: «истерические выкрики интеллигентов нам не нужны, а нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата»). Для В.И. соборность, разумеется, была не классовой , но и не церковной. Она могла найти своё воплощение только на путях творчества, искусства, – но при необходимом условии, что такое, обновлённое искусство стало бы воплощением нового титанического , «сверхчеловеческого» мифа, прообразом которого он считал мифотворческое искусство Рихарда Вагнера. «Вагнер – второй, после Бетховена, зачинатель нового дионисийского творчества и первый предтеча вселенского мифотворчества» («Вагнер и дионисово действо», 1905). Это позволяет понять сложные отношения В.И. к современному для него литературному и художественному произведению. Он считал, что символизм (для него это понятие было тождественно понятию настоящего искусства вообще) должен быть разделён на два неравноценных направления. Во-первых, обычный, мистический, «идеалистический» символизм. Он видел его в творчестве Брюсова, Бальмонта, Мережковского и др. В нём основным было движение от замкнутой, «индивидуалистической» личности самого автора к высшим запредельным и потусторонним ценностям. Это как бы путь наощупь, обусловленный вышеназванным кризисом индивидуализма. Во-вторых, подлинный, настоящий, «реалистический» символизм. В.И. считал, что в полной мере он свойственен только его собственному творчеству. Суть такого символизма в том, что художник описывает и выражает высшую реальность, данную ему как откровение. Иными словами, поскольку он уже живёт в этом трансцендентальном мире, то он и описывает его совершенно «реалистически» как нечто совершенно объективное. Этот путь В.И. называл а realibus ad realiora, то есть от реального к реальнейшему, к внутренней реальности. Само собой разумеется, что этой высшей реальностью и был дионисийский трагический миф во всех его конкретных земных воплощениях, включая и судьбу самого В.И.. « В психологии энтузиастических страстных служений древние различали два момента: переживание душевного возбуждения и его успокоительное разрешение. В священной терминологии первое означалось словом «пафос» (страстное состояние), второе – словом «катарсис» (очищение). Причастие к страстям божественной или героической муки и смерти, как всякое прикосновение к сфере загробной, требовало в глазах эллина «очищения». И в то же время страстное служение было необходимо как первый акт освящающего, очистительного таинства. Таковы были таинства Диониса». («Дионис и прадионисийство»). Ясно, что трагизм это не только высшая форма искусства («реалистического» искусства по В.И.), но и фундамент всей мировой истории как прошедшей, так и будущей. Жить для того, чтобы исполнить свою судьбу и погибнуть, а потом воскреснуть вновь. «Трагедия – всенародные гражданские оргии Диониса, богослужение без участия жреца, но всё же не мистерии, и потому прямое изображение страстей Дионисовых ей чуждо: дионисийский луч воспринимается здесь отражённым и преломлённым в героических ипостасях бога». (Там же). А таких ипостасей на протяжении истории существовало и будет существовать множество. Одна из важнейших – таинственный певец Орфей, спустившийся в ад за своей божественной душой Эвридикой, – но трагически утративший её. В.И. был убеждён, что без мифа об Орфее невозможно встать на путь правильного понимания дионисийства, потому что душа состоит сама по себе как бы из двух частей: мужской (Эроса) и женской (Психеи). Здесь мы узнаём черты учения Вл. Соловьёва об андрогинном характере человеческой личности, причём В.И. показывает, что это не произвольное предположение, а мифологическое изображение, восходящее к древнейшим истокам. Психея подсознательно ищет своего Эроса – Амура, а, утратив его, опускается в бездны ада. «Переживания экстатического порядка суть переживания женской части я, когда Психея в нас высвобождается из-под власти и опеки нашего сознательного мужеского начала, как бы погружающегося в самозабвение или умирающего, и блуждает в поисках своего Эроса, наподобие Мэнады, призывающей Диониса». («Ты еси», 1907). Но ведь мы помним для чего менады ищут Диониса, – чтобы разорвать его, упившись его кровью-вином! «Эрос, по которому тоскует Психея-жена, коего призывает Мэнада-мать, – Чьи рассеянные члены собирает Изида-вдова, – есть Сын. И на зовы Психеи-Мэнады мужское я как бы воскресает из смертного сна и облекается в светлые видения Сына. (…) В слиянии Психеи с преображённым я, разоблачающимся в эпифании Вакха, сына Диева, с завершением цикла правого вакхического безумия, восстанавливается сознание личности; но восстановленная личность высветлена, “очищена” и “освящена”, по выражению древних». (Там же). Преображаясь в этом процессе, мужская часть души приобретает черты «богосыновства». Теперь становится окончательно ясным, как представляли себе В.И. и Л.Д. Зиновьева-Аннибал свои взаимоотношения: это был путь обоюдной первоначальной жертвы (и он и она разорвали свои прежние семейные связи) и, трагически преступив закон, соединились в едином дионисийском порыве. Очистившись же, они вошли в мир творчества, а когда Л.Д. скончалась, то В.И., как мы уже говорили, «обручился с Лидией её смертью». Это был дионисийский брак по самой его сути – одновременно духовный и оргиастический, страстной и очищающий. Поэтому В.И. не последовал призывам А.Р. Минцловой обратиться в розенкрейцерство, а выбрал иной путь – брака с В.К. Шварсалон, которая стала для него новым земным воплощением покойной жены. От этого брака у него родился сын Дмитрий, ставший после смерти своей старшей сестры Лидии Вячеславовны распорядителем духовного наследия своего отца уже в 80-е -90-е годы ХХ века. После скоропостижной смерти жены в 1920 году для В.И. в новообразованном советском государстве собственно ничего дорогого уже не оставалось. После нескольких лет работы в Бакинском университете с помощью своего бывшего «соратника» по собраниям на Башне, а тогда уже наркома просвещения А.В.Луначарского В.И. смог получить длительную как бы командировку на запад, куда и отбыл со своей семьёй. Само собой разумеется, что ни о каком возможном его возвращении на родину в то время не могло быть и речи. Возвращается Вячеслав Иванов к нам своими мыслями, книгами, стихами только сегодня. И это знаменательно. Дионисийство и поныне являет собой важную часть нашего общественного сознания.

> Папюс. Он не раз приезжал в Россию, общался с представителями императорского дома и даже сказал Николаю II, что царская власть кончится сразу же после того, как он сам умрёт. Он умер в ноябре 1916 года.

Интересно. То же самое говорил Распутин, а он был убит, если не ошибаюсь, в декабре того же года. Если два человека говорили то же самое, и это произошло, это уже нельзя считать совпадением.

> Но Р. Штейнер, будучи по складу своей личности мистиком и визионером, не мог ограничиться теми рамками, которые ему предоставляло теософское общество. Свои видения и прозрения он не мог согласовывать с тогдашним руководством теософского общества.

Тут всё перевёрнуто с ног на голову. Это в узкие христианские рамки Штайнера не вмещалась вся широкая палитра верований членов Теософического Общества. Он, руководя секцией Т.О., отказался принимать туда верующих в Кришнамурти, что было грубым нарушением устава Т.О. и просто проявлением религиозной нетерпимости. Он мог говорить всё, что думает, про такие верования и даже высмеивать их, но он не имел права дискриминировать членов по религиозному принципу. Он считал, что явление Христа — величайшее явление в мировой истории и не терпел тех, кто объявлял приход какого-либо нового мирового учителя или тем более аватары. Его последователи это подают так, что он был возмущён формами, которые принял новый культ, но фактически дело обстояло так, что он не терпел любого конкурента Христу в каком-либо виде.